Над пропастью во ржи монолог. Мятежный подросток против «взрослого» мира (по роману Дж

Честно сказать, мне безразлично, чем захлебнешься ты…

Роберт Бернс.

Пробираясь до калитки
Полем вдоль межи,
Дженни вымокла до нитки
Вечером во ржи.
Очень холодно девчонке,
Бьет девчонку дрожь:
Замочила все юбчонки,
Идя через рожь.
Если кто-то звал кого-то
Сквозь густую рожь,
И кого-то обнял кто-то -
Что с него возьмешь?
И какая нам забота,
Если у межи
Целовался с кем-то кто-то
Вечером во ржи!..

Над пропастью во ржи. Отрывок. (Д. Сэлинджер)

Дж. Сэлинджер «Над пропастью во ржи». ТЮЗ им. А.А.Брянцева. Режиссер Андрей Андреев

«Непохоже было, что скоро будет Рождество, вообще казалось, что больше ничего никогда не будет».

Дж. Д. Сэлинджер «Над пропастью во ржи» - это такая очень специальная детская книжка, из тех, что у нас выходили с пометкой «для среднего и старшего школьного возраста». Ну, шестнадцатилетний подросток, Холден Колфилд, исключенный из школы за хроническую неуспеваемость, несколько предрождественских дней шатается по улицам родного Нью-Йорка , охотно заглядывая (хороший мальчик!) во всякие бары и кабаки, надирается там до чертиков, встречается с разными людьми и т. д. Потом откуда-то возникает его младшая сестра (Господи, до чего бестолковый сюжет!), она катается на какой-то дурацкой карусели, от чего этот самый Холден почему-то серьезно заболевает… В общем, что-то очень американское.

Что о таких воспоминаниях сказал бы сам Холден? - «Мне вдруг показалось, что я исчез. Казалось, стоит тебе пересечь дорогу, как ты сразу исчезнешь навек…»

Нет, сэр, нет, я не собираюсь пересказывать сюжет этой «культовой» книги 50-х (60-х, 70-х, 80-х… 90-х?), я только пытаюсь взглянуть на него с позиций автора спектакля, понять «исходный импульс»: почему в ТЮЗе - Сэлинджер? Да где же ему и быть, как не там?! Сэлинджер - это же, кажется, что-то молодежное?.

А значит - «танцуют все!» Зрителей встречают маленький джазовый оркестр и танцующие тени - актеры находятся за белым экраном, на который проецируются только их силуэты. Чья-то маленькая тень профессионально и сосредоточенно танцует сама с собой, чья-то огромная тень за ней наблюдает, а какая-то обнявшаяся теневая парочка увлеченно осваивает этюд на полное расслабление… В этом симпатичном прологе не обошлось без ностальгической интонации, дескать, «где твои семнадцать лет?». Но «воспоминаниям о будущем» юные зрители театра долго предаваться не смогут, тени быстро исчезнут, и сразу, без перехода.

Просторная больничная палата всего на две-три коечки (Америка, Америка!). Белый пластиковый пол - по нему удобно катать инвалидные коляски (и катают), он, вероятно, хорошо гасит звук падающего тела. Странно, хлоркой не пахнет… (Ах, да - театр…) Откуда бы вы ни смотрели на сцену, взгляд уныло упирается в угол - собственно, всех декораций-то - две белые больничные стены. «Что говорит одна стенка другой стенке? - Встретимся на углу!» - загадывал загадку малыш из сэлинджеровского рассказа («Дорогой Эсме с любовью - и всякой мерзостью»). Сюда, в эту белую клетку, поместится весь Нью-Йорк .

Все верно, Андреев просто сделал поправку на время. Это в 51-м Холден заболевал туберкулезом и попадал в санаторий, в 94-м мальчику, которого всерьез волнует вопрос «куда деваются зимой утки из Центрального парка?», может светить только психушка. В этом нет, как ни странно, популярного нынче кликушества: «Мы все живем в сумасшедшем доме!!!» и т. д. Здесь высказались по конкретному поводу: если вас тошнит, как сказал бы Холден, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО тошнит от всей этой ЛИПЫ (тоже любимое его словечко, во всяком случае, в русском переводе), от всех этих «добрых, искренних» людей, которые к вам так нежно относятся и заодно советуют обращаться с Христом «просто, как с приятелем», - о"кей, значит, встретимся на Пряжке.

Но на этом режиссерская попытка интерпретации чужого сюжета заканчивается. Для этих 10 минут, согласитесь, не стоило ни зрителей собирать, ни, тем более, будить актера Алексея Девотченко - Холдена, который тихо прикорнул на крайней коечке.

По идее, то, что начинается с пробуждения героя, в спектаклях можно (принято) рассматривать как его сон. Но на самом деле Андрееву чужды построения даже такой, весьма сомнительной на сегодняшний день, степени сложности. У Сэлинджера весь текст, этот стостраничный внутренний монолог, построен так, что «поток сознания» героя ничем не ограничен, автор не кричит Холдену: «Отклоняешься!» В происходящие в настоящем времени события вторгаются его воспоминания и размышления - ну, так, сэр, всякие истории, - и рядом с встреченными сегодня однокашниками, музыкантами, учителями, проститутками, монахинями, артистами, таксистами столь же реально и полноправно существуют погибший брат Алли, продавшийся Голливуду Д. Б., тот мальчик, выбросившийся из окна, писатель Ринг Ларднер, шекспировский Меркуцио и Альфред Хичкок. Мир Холдена заселен так густо - не протолкнуться. Еще и утки эти… Но у Андреева в спектакле срабатывает установка на максимальное упрощение, выпрямление действия: «былое» - отдельно, «думы» - отдельно. То есть несколько эпизодов, произошедшие в настоящем, в «реальности», «разыгрываются» актерами, а вся «рефлексия» уходит в слова. В длинные-предлинные монологи главного героя. Вот и выходит, что Холден, как он сам непременно бы выразился - «трепло несусветное», а все зрелище - «давидкоперфилдовская муть» - роман воспитания. Причем по какому принципу отобраны сцены «для игры» - понять трудно, поскольку неясно: почему, например, Андрееву интереснее показать встречу героя с проституткой, а не с двумя монахинями? Почему один эпизод важнее, чем другой? Как писал в сочинении Холден, «Эта таинственная загадка все еще бросает вызов современной науке XX века».

Вынужденный жить в опустошенном мире, который ему создал Андреев, в стерильной больничной атмосфере, Холден часто остается на сцене один. Только не думайте, что это бенефис Алексея Девотченко. Совсем наоборот.

Из всего возможного арсенала режиссерских умений и навыков (концепция, мизансцена, ритм и т. д.), которые призваны помочь актеру в построении образа, артисту Девотченко «щедрой» рукой вручены два приспособления: пресловутая «охотничья» шапка с козырьком и белый стульчик. А жанр (тут я делаю большие холденовские глаза) сценического ДЕЙСТВИЯ - остроумно определен как «страницы из книги». И что делать актеру с этими «страницами», одиноко сидя на стуле, вплотную придвинутом к залу, наедине с текстом и зрителями, в этом «вредительски» (по отношению к произведению и актеру) недопоставленном спектакле - еще одна «таинственная загадка, бросающая вызов»…

Замысел Андреева очевиден: Холден - роль сложная, ее может сыграть только хороший актер. Поэтому: «Вот тебе шапка, иди играй чего-нибудь» - такова концепция образа. И если бы постановочная несостоятельность не была столь очевидной, то расчет режиссера можно было бы признать отчасти оправданным. Исполнение Девотченко роли Холдена привносит в спектакль некий оригинальный смысл, хотя, вероятно, не совсем тот, на который претендовал режиссер.

Как широко известно, Леша Девотченко (именно под этим именем он вошел в ряд «культовых» театральных актеров последних лет) - актер, способный выполнять сложнейшие сценические задачи, наделенный огромным энергетическим зарядом, не побоюсь этого слова, - «личным магнетизмом». (Как удивительно на своем месте он был в фильме «Духов день», где, обладая способностью к телекинезу, взглядом отодвигал от Шевчука чашечки). Так вот, в спектакле Андреева, рядом со значительностью такого мастера Леши, тюзовские мальчики и девочки выглядели как-то уж совсем растерянно. Словно разыгрывался старый сюжет: Гулливер в стране лилипутов. И обращался с ними Девотченко с соответствующей аккуратностью великана - в сценах «драки» со Стредлейтером, «борьбы» с сутенером, встречах с Салли - его Холден осторожен настолько, словно боится оторвать ручки-ножки бумажным куклам. Возможно, он не так уж далек от истины относительно «кукольности» остальных персонажей - ибо и весь Нью-Йорк (город людей и уток) превращен режиссером в город манекенов. Одинаковых фатоватых юношей и одинаковых девушек в черных костюмах, чьи однообразные движения и реакции ассоциируются, скорее, не с идеей «механистичности западной цивилизации», а с провинциальным конкурсом красоты. И смысл из всего этого «высекается» такой: Холдену, конечно же, не 16 лет. (Не столько потому, что Девотченко так уж намного старше, сколько потому, что актер он непоправимо взрослый). Холден уже больше десяти лет сидит в этой психушке, и будучи окончательно сумасшедшим, все время мысленно возвращается к тем нескольким предрождественским дням, когда он заболел. Его закружила эта дрянная карусель, и выбраться нет никакой надежды. Холден Колфилд - «человек поконченный», выражаясь словами Порфирия Петровича. В финале спектакля пойдет снег, и под ним, пританцовывая, на сцене покажутся сначала устрашающие Санта-Клаусы, а за ними в вальсе, как в кошмаре, проплывут люди в белых халатах… Все верно. Мы взрослеем, в нашем мире остается все меньше Дедов Морозов и все больше - санитаров…

Ну, и пока нас с тобой еще не окончательно привязали к больничным койкам и инвалидным креслам, попробуем выкрикнуть несколько бредовых идей. Как известно, в повести Сэлинджера нет этого леденящего душу андреевского оптимизма. То, что испытал Холден, любовавшийся своей младшей сестренкой на карусели, когда грянул этот треклятый ливень, - называется состоянием просветления. Сатори. Дело в том, что творчество Сэлинджера - это «троллейбус, который идет на Восток». Конечно, в «Над пропастью во ржи» мотивы восточной философии, столь дорогие автору повести, не обозначены (в отличие от его цикла о семействе Гласс, рассказов, где все названо своими именами). Но сам способ мышления Холдена, его манера рассказывать истории (превращенная в тюзовском спектакле в нескончаемый маниакальный бред) - вы заметили, он никогда не делает «обобщений», не говорит, что его раздражает «практицизм и бездуховность потребительского общества». Он лучше подробно расскажет еще какой-нибудь случай. Он непосредственный ребенок постольку, поскольку для него существует лишь непосредственная конкретная данность. Что и помогает ему, «простецу», проникнуть в суть вещей. Рассказы Холдена похожи на японские хокку, переведенные прозой, такие, какие сочинял любимый сэлинджеровский герой Симор Гласс: «Вместо того, чтобы взглянуть на меня // Девочка в самолете // Повернула голову своей куклы».

Очищенная от «объясняющих» слов, живая именно потому, что ожившая, реальность - разве не она находится сейчас в центре внимания современного искусства, современного театра? Когда желание рассказать ИМЕННО ЭТУ историю оказывается неизмеримо сильнее желания эту историю проинтерпретировать. Великий 1-летний гуманист Холден оказывается вполне в русле сегодняшней «общегуманистической тенденции». Кажется, ТЮЗ промахнулся мимо творческой удачи. Все-таки стоит иногда читать внимательно - не только инсценируемое произведение, но и другие рассказики из того же небольшого сборничка. Это не очень тактичный, наверное, но, в общем, невредный совет.

Может быть, тогда мы и узнаем - куда деваются зимой утки из Центрального парка?

Сэлинджера могу перечитывать бесконечно. Особенно, когда стою в жизни на перепутье...когда в душе воет ветер...
Очень захотелось выложить. Один из множества очень важных, центральных эпизодов книги. Пронзительный...
Хотя читая чуть ли не каждую строчку в "Catcher in the rye", душа разрывается на части и сердце сжимается и рвётся...
Книга не для здорового американского общества. Не для сытых обывателей. Книга для "больных" индивидуалов...Для психически больных аутистов.
И просто для хороших, умеющих думать и чувствовать людей. И не принимающих навязываемые потребительские псевдоценности.

Холден Колфилд, мне так хочется позвонить тебе по телефону и поговорить с тобой...Мне хочется тебя услышать.

Тут Фиби что-то сказала, но я не расслышал. Она так уткнулась лицом в
подушку, что ничего нельзя было расслышать.
- Что? - говорю. - Повернись сюда. Не слышу я ничего, когда ты
говоришь в подушку.
- Тебе вообще ничего не нравится!
Я еще больше расстроился, когда она так сказала.
- Нет, нравится. Многое нравится. Не говори так. Зачем ты так
говоришь?
- Потому что это правда. Ничего тебе не нравится. Все школы не
нравятся, все на свете тебе не нравится. Не нравится - и все!
- Неправда! Тут ты ошибаешься - вот именно, ошибаешься! Какого черта
ты про меня выдумываешь? - Я ужасно расстроился от ее слов.
- Нет, не выдумываю! Назови хоть что-нибудь одно, что ты любишь!
- Что назвать? То, что я люблю? Пожалуйста!
К несчастью, я никак не мог сообразить. Иногда ужасно трудно
сосредоточиться.
- Ты хочешь сказать, что я _о_ч_е_н_ь_ люблю? - переспросил я.
Она не сразу ответила. Отодвинулась от меня бог знает куда, на другой
конец кровати, чуть ли не на сто миль.
- Ну, отвечай же! Что назвать-то, что я люблю или что мне вообще
нравится?
- Что ты любишь.
- Хорошо, - говорю. Но я никак не мог сообразить. Вспомнил только
двух монахинь, которые собирают деньги в потрепанные соломенные корзинки.
Особенно вспомнилась та, в стальных очках. Вспомнил я еще мальчика, с
которым учился в Элктон-хилле. Там со мной в школе был один такой. Джеймс
Касл, он ни за что не хотел взять обратно свои слова - он сказал одну вещь
про ужасного воображалу, про Фила Стейбла. Джеймс Касл назвал его
самовлюбленным остолопом, и один из этих мерзавцев, дружков Стейбла, пошел
и донес ему. Тогда Стейбл с шестью другими гадами пришел в комнату к
Джеймсу Каслу, запер двери и попытался заставить его взять свои слова
обратно, но Джеймс отказался. Тогда они за него принялись. Я не могу
сказать, что они с ним сделали, - ужасную гадость! - но он все-таки не
соглашался взять свои слова обратно, вот он был какой, этот Джеймс Касл.
Вы бы на него посмотрели: худой, маленький, руки - как карандаши. И в
конце концов знаете, что он сделал, вместо того чтобы отказаться от своих
слов? Он выскочил из окна. Я был в душевой и даже оттуда услыхал, как он
грохнулся. Я подумал, что из окна что-то упало - радиоприемник или
тумбочка, но никак не думал, что это мальчик. Тут я услыхал, что все бегут
по коридору и вниз по лестнице. Я накинул халат и тоже помчался по
лестнице, а там на ступеньках лежит наш Джеймс Касл. Он уже мертвый,
кругом кровь, зубы у него вылетели, все боялись к нему подойти. А на нем
был свитер, который я ему дал поносить. Тем гадам, которые заперлись с ним
в комнате, ничего не сделали, их только исключили из школы. Даже в тюрьму
не посадили.
Больше я ничего вспомнить не мог. Двух монахинь, с которыми я
завтракал, и этого Джеймса Касла, с которым я учился в Элктон-хилле. Самое
смешное, говоря по правде, - это то, что я почти не знал этого Джеймса
Касла. Он был очень тихий парнишка. Мы учились в одном классе, но он сидел
в другом конце и даже редко выходил к доске отвечать. В школе всегда есть
ребята, которые редко выходят отвечать к доске. Да и разговаривали мы с
ним, по-моему, всего один раз, когда он попросил у меня этот свитер. Я
чуть не умер от удивления, когда он попросил, до того это было неожиданно.
Помню, я чистил зубы в умывалке, а он подошел, сказал, что его кузен
повезет его кататься. Я даже не думал, что он знает, что у меня есть
теплый свитер. Я про него вообще знал только одно - что в школьном журнале
он стоял как раз передо мной: Кайбл Р., Кайбл У., Касл, Колфилд - до сих
пор помню. А если уж говорить правду, так я чуть не отказался дать ему
свитер. Просто потому, что почти не знал его.
- Что? - спросила Фиби, и до этого она что-то говорила, но я не
слышал. - Не можешь ничего назвать - ничего!
- Нет, могу. Могу.
- Ну назови!
- Я люблю Алли, - говорю. - И мне нравится вот так сидеть тут, с
тобой разговаривать и вспоминать всякие штуки.
- Алли умер - ты всегда повторяешь одно и то же! Раз человек умер и
попал на небо, значит, нельзя его любить по-настоящему.
- Знаю, что он умер! Что ж, по-твоему, я не знаю, что ли? И все равно
я могу его любить! Оттого что человек умер, его нельзя перестать любить,
черт побери, особенно если он был лучше всех живых, понимаешь?
Тут Фиби ничего не сказала. Когда ей сказать нечего, она всегда
молчит.
- Да и сейчас мне нравится тут, - сказал я. - Понимаешь, сейчас, тут.
Сидеть с тобой, болтать про всякое...
- Ну нет, это совсем не то!
- Как не то? Конечно, то! Почему не то, черт побери? Вечно люди про
все думают, что это не то. Надоело мне это до черта! - Перестань
чертыхаться! Ладно, назови еще что-нибудь. Назови, кем бы тебе хотелось
стать. Ну, ученым, или адвокатом, или еще кем-нибудь.
- Какой из меня ученый? Я к наукам не способен.
- Ну адвокатом - как папа.
- Адвокатом, наверно, неплохо, если они спасают жизнь невинным людям
и вообще занимаются такими делами, но в том-то и штука, что адвокаты ничем
таким не занимаются. Если стать адвокатом, так будешь просто гнать деньги,
играть в гольф, в бридж, покупать машины, пить сухие коктейли и ходить
этаким франтом. И вообще, даже если ты все время спасал бы людям жизнь,
откуда ты знал, ради чего ты это делаешь - ради того, чтобы н_а_ с_а_м_о_м
д_е_л_е_ спасти жизнь человеку, или ради того, чтобы стать знаменитым
адвокатом, чтобы тебя все хлопали по плечу и поздравляли, когда ты
выиграешь этот треклятый процесс, - словом, как в кино, в дрянных фильмах.
Как узнать, делаешь ты все это напоказ или по-настоящему, липа все это или
не липа? Нипочем не узнать! Я не очень был уверен, понимает ли моя Фиби,
что я плету. Все-таки она еще совсем маленькая. Но она хоть слушала меня
внимательно. А когда тебя слушают, это уже хорошо.
- Папа тебя, он тебя просто убьет, - говорит она опять.
Но я ее не слушал. Мне пришла в голову одна мысль - совершенно дикая
мысль.
- Знаешь, кем бы я хотел быть? - говорю. - Знаешь, кем? Если б я мог
выбрать то, что хочу, черт подери!
- Перестань чертыхаться! Ну, кем?
- Знаешь такую песенку - "Если ты ловил кого-то вечером во ржи..."
- Не так! Надо "Если кто-то _з_в_а_л_ кого-то вечером во ржи". Это
стихи Бернса!
- Знаю, что это стихи Бернса.
Она была права. Там действительно "Если кто-то звал кого-то вечером
во ржи". Честно говоря, я забыл.
- Мне казалось, что там "ловил кого-то вечером во ржи", - говорю. -
Понимаешь, я себе представил, как маленькие ребятишки играют вечером в
огромном поле, во ржи. Тысячи малышей, и кругом - ни души, ни одного
взрослого, кроме меня. А я стою на самом краю скалы, над пропастью,
понимаешь? И мое дело - ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в
пропасть. Понимаешь, они играют и не видят, куда бегут, а тут я подбегаю и
ловлю их, чтобы они не сорвались. Вот и вся моя работа. Стеречь ребят над
пропастью во ржи. Знаю, это глупости, но это единственное, чего мне
хочется по-настоящему. Наверно, я дурак.

Сочинение

Жизнь, оказывается, не всегда прекрасна, - она может быть опасной. Она похожа на туго натянутый над бездной канат. Вправо - влево - вверх - вниз. Где мы окажемся, идя по нему, сцепив зубы от страха и балансируя руками, чтобы не упасть, удержаться.

Сейчас по нему идет мой ровесник - семнадцатилетний американский школьник Холден Колфилд. Точнее, уже не школьник - опять не школьник, в очередной раз исключенный из очередной школы за неуспеваемость. Родители еще ничего не знают об этом. Ему не хочется обременять их собою. Они заняты воспитанием младшей дочери и еще не пришли в себя после смерти старшего сына. Холден принимает решение вернуться домой только после того, как родители получат извещение о его отчислении из Пэнси.

Пэнси - учебное заведение, которое считалось очень престижным, а на поверку, по словам Холдена, оказалось «гнусным». Директор лебезил перед богатыми родителями и не удосуживался замечать бедных. Здесь плохо кормили, но по воскресеньям, в родительский день, обязательно были бифштексы.

Корпус, в котором находился Холден, носил имя бывшего выпускника, пожертвовавшего на Пэнси «кучу денег». Неважно, что заработал он их на покойниках - открыв похоронное бюро, «через которое можно хоронить своих родственников по дешевке - пять долларов с носа».

Холден с брезгливостью и недоумением узнал от него, что беседовать с Христом можно не как со Всевышним, а по-приятельски, почти запанибрата. Юноша живо представил себе, как этот школьный меценат просит Христа «послать ему побольше покойничков». В отеле, где Холдену пришлось провести одну ночь, он впервые узнает изнанку жизни, сталкивается с сутенером и проституткой, которые вдобавок к унижению обкрадывают его.

Душа Холдена мается в поисках чистоты и опоры. Он надеется найти все это в мире взрослых и не находит.

Доктор Термер пытается убедить юношу, что жизнь - это игра, в которой нужно действовать по определенным правилам. Холден считает, что в этой игре он играет в команде аутсайдеров. Страшно, когда игра идет в одни ворота, и все мячи и шайбы бьют по Холдену. Ему сейчас очень трудно. Он в прямом и в переносном смысле стоит на распутье. Холден уже не мальчик, но еще не взрослый. Уже исключенный из школы, но еще никуда не принятый. Уже не в Пэнси, но еще не дома.

Хоть на короткое мгновение ему хочется забыться. И он снова окунается в мир взрослых. На сей раз это кино. Но на экране он видит страшную в своей пошлости действительность - показные страсти, показное ломание - «липа, от которой плачут дамочки».

Холдену непонятен мир взрослых. Он вспоминает о смерти своего любимого брата Алли, на могилу которого дважды ходил вместе с родителями. А потом перестал. После того, как увидел, как во время дождя все бросились к своим машинам, забыв о покойниках. Холдена просто бесит мысль о том, что можно вот так сразу переключиться, включить радио в машине, поехать куда-нибудь пообедать и согреться. Он называет это «невыносимым свинством».

Такое же «свинство» встречает юноша и в школе, где учится сестренка Фиби - единственное дорогое ему существо. Он пытается стереть ластиком похабщину на стенах, но боится, что если взрослые увидят, то решат, что это он написал.

Холден может быть искренним только с Фиби и с самим собою. Вот почему роман представляет собой исповедь, внутренний монолог взрослеющего человека на труднейшем жизненном перевале. Это своеобразное путешествие Холдена по людям и школам чем-то немного напомнило мне путешествие Маленького принца по разным планетам. Оба они увидят в мире взрослых много зла, несправедливости, грязи и непонимания. У Маленького принца была Роза, у Холдена - Фиби. Но у Холдена не было друга Лиса, который мог бы его услышать.

Нет, Холден никогда не будет таким, как встретившиеся на его пути взрослые. Он вдруг понимает, что его миссия - спасать тех, кто оказался «над пропастью во ржи».

Каким же прекрасным человеком должен стать этот четырежды исключенный за неуспеваемость мальчик!

«Над пропастью во ржи» (1954) – один из самых влиятельных романов послевоенного периода, в нем воплотился острейший культурный конфликт 1960-х гг., оформившийся в Америке как конфликт поколений. Персонажи Сэлинджера внешне ведут вполне обычную, благополучную жизнь и только внутренне обитают «в другом измерении»: используя дзеновский образ, С. сравнивает их с перевернутым лесом, все листья которого под землей. Святые, безумцы, а может быть, уродцы, несущие бремя неразделенной любви к людям. Они составляют нечто вроде тайного братства.

Роман повествует не столько о воспитании и взрослении, сколько об отказе взрослеть, об отчаянном желании уклонится, спастись от испорченности взрослого мира. Эта тема, не новая для США (восходит к твеновскому Геку Фину), становится специфически актуальной для 50-60х гг. – на фоне популяризированного психоаналитиками культа «зрелости» и «приспособленности». В глазах С. растерянный подросток, странник, чудак, пребывающий на грани или за гранью нервного срыва, воплощает бескомпромиссную мудрость-невиновность. В жизни герой не видит для себя никакого призвания, кроме одного: «стеречь детей над пропастью во ржи», спасать их от падения в убожество взрослой конформности. Проза С. представляет собой нарочито «непричесанное» лирическое словоизлияние, напоминающую дневниковую запись или «узкопленочный любительский фильм в прозе» (излишняя детализация, обилие отступлений, автокомментариев и т.д.) Общение с читателем приобретает предельно непосредственный, доверительный. интимный характер. Эта манера окажется близка новому поколению писателей: ценности личностной самореализации, индивидуальной выразительности для них предпочтительнее канона «крутой» мужественности.

По своей жанровой форме «Над пропастью во ржи» - это роман-исповедь, роман-монолог, представляющий собой воспоминания рассказчика, подростка Холдена, об истории, которая произошла с ним в прошлом году накануне Рождества.

Рассказ Холдена строится не как последовательное событийное повествование событийное повествование, а как своеобразная «история болезни», в которой фиксируются малейшие изменения его душевного и физического состояния. Движение мыслей Холдена обозначено двумя символами: Смерть, связанная с образом Али, и Любовь, связанная с образом Фиби. Путь отшельника, которым хотел стать али, ведет к духовной смерти; путь исповедующего любовь к ближнему своему открывает для человек понимание своего единства с миром людей.

Бегство Холдена является таковым лишь по своему формальному значению, так как больше напоминает движение по кругу. В действительности же оно обозначением поиск Холденом смысла жизни, который воплощается для него в нелепом вопросе: «Куда деваются утки зимой из парка?», то есть куда деваться ему от холода и непонимания окружающего мира. Все произошедшее с ним воспринимается им как бессмысленный круговорот, истинная сущность которого открывается ему, когда он смотрит на детей, катающихся под дождем на карусели, символизирующей принцип общечеловеческого единства.

Холден говорит как подросток, и оттого кажется, что он и думает как подросток. Но подобно всем мудрым детям в произведениях Сэлинджера: Эсме, Тэдди, блистательным Глассам, - Холден думает как взрослый. Едва ли хоть один ребенок (да и мало какой взрослый) может судить о людях так ясно и безжалостно. Холден препарирует характеры с дьявольской точностью. И рисует словесные портреты как романист. Секрет успеха Холдена как рассказчика в том, что он ничего не оставляет без комментария. Он всегда говорит, что вам следует думать. Он каждого готов припечатать и поэтому так забавен. Но редакторы «Нью-Йоркера» были правы: Холден не типичный подросток, он вундеркинд. У него есть то, чем обладают немногие, - сложившееся мировоззрение (и потому он так неотразимо притягателен).

Над пропастью во ржи монолог. Мятежный подросток против «взрослого» мира (по роману Дж

Статьи по теме